Друзья уже не удивляются, когда на приглашение приехать в гости, я говорю: «Сегодня не могу, я с мамой гуляю».
Кровная мать – не просто факт моей биографии, по идее, я должна ощущать себя ее частью. А получается, что она мне чужой человек. И я спокойно это вам сейчас говорю.
«А вы с мамой на эту тему говорили? Она не против?», – спросила меня Надежда Черняк, студентка первого курса Московского государственного университета. Со своей мамой, Ириной Черняк, Надя познакомилась, когда ей было шесть.
Мы беседовали с Надей после того, как она на отлично сдала первую в жизни сессию.
Беседовали о том, каково это – быть приемной дочкой, как складывались отношения с кровной матерью («женщина, которая меня родила», – формулирует Надя), хочет ли она такую большую семью, как у родителей.
В семье супругов Черняк – трое взрослых кровных сыновей и пять приемных детей. Кроме Нади: Лейла – 13 лет, Максим – 11 лет, Юля – 10 лет, Лена – 8 лет.
Хотя понятно, что разделения на «кровные» и «приемные» в семье нет. Потому что все родные.
– Помню отчетливо детство лет с трех-четырех, и эти воспоминания мне немного мешают в сегодняшней жизни. В шесть я попала в приют, а потом в детский дом. Интересно, что жизнь в этих учреждениях запомнилась гораздо хуже.
Помню, я там выбрала одну взрослую девочку, Розу, она меня успокаивала, когда я плакала: мне надо было, чтоб она меня пожалела, послушала. Так обычно и бывает: дети выбирают себе взрослого – воспитателя, старшего ребенка, чтобы считать его «своим» взрослым.
Встреча с мамой
Не помню момента первой встречи с мамой. Первое, что сохранилось в памяти: она приезжает, говорит: «Привет, Надя», дает мне белую блузку и игрушку – маленькую зеленую кошку. Я еще подумала: «Как могут быть зеленые кошки?» Она тогда спросила: «Ты поедешь к нам в гости?» Я согласилась.
А мама рассказывает, что она приезжала и раньше. Я к ней подошла, спросила, моя ли она мама, хотя знала, что это не так (тогда было не так). Видимо, я всех так спрашивала, вот и не запомнила. Потом (по рассказам мамы) я попросила, чтобы она вывела меня погулять. Опять же, наверное, я многих об этом просила…
Сначала был гостевой режим: я приезжала в семью на выходные. Помню, еще не войдя в квартиру во время первой поездки, спросила маму: «Можно я буду называть тебя мамой?» Она: «Да, конечно». Отчетливо помню этот момент. И сама удивляюсь, почему я тогда спросила это, как почувствовала, что это действительно мама? Ведь я же знала, кто моя мать.
Через несколько недель Оля, которая меня родила, приехала в интернат, рыдала, узнав, что я хожу в гости. И я рыдала вместе с ней. И при этом знала, что у меня уже есть другая семья, в которую я попаду в ближайшие выходные.
Когда я пришла в свою семью, там было трое сыновей старше меня. У них был свой сложившийся уклад жизни. Меня они приняли не сразу, это точно. Вот только средний брат уделял мне какое-то внимание, и с ним у нас до сих пор самые теплые отношения.
Но все равно я чувствовала себя немного не в своей тарелке, если честно, когда у мамы были какие-то дела, и мне нужно было остаться со старшими братьями, которых мама просила последить за мной.
Папу я вообще долго не воспринимала. Общение примерно с семи до двенадцати моих лет было таким: папа ушел на работу – «пока, пап», вернулся вечером: «привет, пап». Ограничивалась такими дежурными фразами.
Наверное, потому, что кровный отец умер, когда мне не было и пяти лет. Поэтому мне было сложно перестроиться, потому что я всегда думала, что женщина, которая меня родила, бросила меня, а отец просто умер. И, наверное, поэтому Ирину я быстро приняла как мою маму, а папу долгое время не могла.
А потом, в мои двенадцать, я увидела, какой у меня хороший папа, у нас появились свои секреты…
Чтобы не ругали
Никаких домашних обязанностей в семье у меня не было класса до второго. Потом они стали постепенно появляться: помыть посуду, прибраться. Но эти обязанности мне нравятся.
Но было много нового и непривычного. Из детского дома, где полно детей, и где никому из взрослых нет особого дела до того, как ты учишься, я попала в семью. А в семье обычно следят за тем, как учится школьник.
Но я-то не знала об этом, и не могла понять, чего это мама ругается, сердится, увидев неряшливые тетрадки, несделанные задания. Чтобы мама не ругалась, я стала учиться хорошо. И точно осознавала, что это для нее, для мамы. Чтобы она не ругалась, не раздражалась. Мама недавно мне сказала: «Ты молодец Надя, поняла, что для тебя это важно – учиться». На что отвечаю: «Мам, я это делала для тебя».
Переходный возраст
Бывало, очень сильно обижалась на маму. От случая к случаю. От происшествия к происшествию. Банального, на бытовом уровне. Например, накричит за что-то мама, и про себя внутренне начинаешь: «Чего это она кричит? Что ей нужно?»
Но никогда в детстве не было чувства, что вот она ругается, потому что она мне никто. Хотя иногда все-таки мелькало «родная мама так бы не сделала». Но по-настоящему все началось лет в 14 и длилось до 16 лет – во время переходного возраста. Тогда был кошмар!
Общее подростковое неприятие мира, моя влюбленность, появившиеся проблемы с учебой в школе. В общем, такое, думаю, происходит во многих семьях. Соответственно, ситуация в семье была непростая, мы с мамой конфликтовали.
Я ее стала понимать уже позже: для нее в новинку было такое проявление переходного возраста, тем более у девочки, ведь она вырастила троих сыновей. Она еще боялась, что сложности из-за того, что я – приемная, боялась потерять меня. Мама сердилась, плакала. Я – злилась, грозилась, что уйду из дома и уходила на несколько дней, жила у друзей.
Я тогда думала, что она так ругается на меня потому, что – не родная. И даже пошла, нашла женщину, которая меня родила. Кстати, именно после этого отношения с мамой стали налаживаться.
Это было два года назад, мне – семнадцать лет. Я ее сразу узнала. Сначала у меня возник такой ступор, что ли. Я вспомнила все эти мои детские «родная мама так бы не сделала» после того как меня, нашкодившую ругала настоящая мама, Ирина. И вот смотрю – передо мной совершенно чужой человек, с которым меня ничего не связывает, а настоящая родная моя мама там, дома.
Мы пообщались с Ольгой. Я так и не поняла, чего она добивалась в жизни и чего добивается. Она меня в родила, когда ей было 16 лет. Кроме меня у нее от первого мужа было еще трое детей. Сестры удочерены, братик – в детском доме. Вот я сказала «братик», но на самом деле я с ним тоже виделась полтора года назад. Мы сначала пробовали общаться, но потом я поняла, что мне это не нужно, нас ничего не связывает.
Общаясь с Ольгой, я абсолютно ничего не чувствовала, мне самой было странно. Я попыталась себя заставить почувствовать хоть какую-то симпатию к ней. Думаю: «Ну, как я могу быть такой рассудительно спокойной!» Ничего. Только маму свою стало жалко, что она узнает про эту встречу и расстроиться. Так, кстати, и произошло.
Я тогда общалась с Ольгой несколько дней. Потом, через полгода где-то, еще пару часов. И больше такого желания не возникает. Хотя это, наверное, должно быть странным. Ведь она – не просто факт моей биографии, по идее, я должна ощущать себя ее частью. А получается, что она мне чужой человек и я спокойно это вам сейчас говорю.
Никаких негативных эмоций по отношению к Ольге у меня тоже не было. Даже за то, что она меня бросила. Какой негатив в адрес чужого человека? Это я как начну сердиться за человека за соседним столиком.
По-моему, она испытывала то же самое. Хотя начинала рыдать, вспоминая свою первую любовь – умершего моего отца и еще троих ее детей. Альбом притащила, фотографии показывала, в том числе, мои. Я смотрю, и понимаю: ей фотографии родней, чем я сама, напротив сидящая. Она меня просто вычеркнула.
Как вычеркнула дочь, рожденную от другого человека (еще один ребенок погиб), которая, кажется, удочерена. Сейчас у Ольги другая дочь, кажется, ей пять лет. И девочку зовут Маша, так же, как и сестру, о которой я только что говорила. То есть та, первая Маша, легко вычеркнута из жизни ее матери.
Я ни на что не обижаюсь. А зачем? Обида за детские годы? Может быть, немного, но все-таки я ее пережила, осознавая, что так надо было. Чтобы так все случилось, чтобы я попала в детский дом, встретилась со своей настоящей мамой.
Не могу Ирой ее называть. Даже когда В контакте ищу ее в друзьях, забиваю вместо «Ирина Черняк» «мама» и долго не могу понять, почему страница не находится.
Есть у меня и другие кровные родственники. Например, дядя, брат умершего отца. Но я его как и раньше не знала, так и сейчас не знаю. И понятие «родственники» здесь, получается, звучит условно: все эти люди частью которых, теоретически, я должна являться, для меня никто. После осознания этого в моей голове многое переменилось.
Под контролем мамы
Вспоминая свой переходный возраст и глядя, как мама занимается четырнадцатилетней сестрой Лейлой, я теперь ее (маму) очень хорошо понимаю. Вечером идешь по улице: девчонки 14 лет уже с сигаретой на лавочке сидят полуголые. Возвращаешься домой: моя сестра почистила картошечку, сделала уроки, сидит телевизор смотрит, молодец. Она не там, на улице девочками из нашей же школы, а здесь, дома. И в этом – заслуга родителей.
Мне такой контроль не нравился, а сейчас понимаю, как он был необходим. Хорошо, что мама занимается детьми, а не пропадает с утра до вечера на работе. Вижу по некоторым знакомым, у которых родителей почти не бывает дома, как там все непросто…
Опека
Со мной дамы из опеки были очень придирчивы, часто вторгались в наше жизненное пространство. В том смысле, что постоянно спрашивали: «Как ты ее называешь? А как у вас дела? Она тебя не ругает? Ах, ругает!» Видимо, сейчас там более компетентные сотрудники, потому что я не заметила, чтобы младшим так допекали.
Приемный ребенок – естественно
У нас дома установка, что приемный ребенок – это естественно: неважно, какими путями дети приходят в семью, они все равно становятся ее частью. У меня три младших сестры. И с самого начала мама рассказывает им об их появлении в семье.
Когда кровный спрашивает: «Как я у вас появился», ему обычно говорят про то, как он сидел у мамы в животике и так далее. Когда мои сестренки задают такой вопрос, мама рассказывает: «Я тебя искала, и нашла». И потом рассказывает детали этого «нашла», в зависимости от возраста ребенка, его готовности воспринимать информацию. И для них такое появление в семье воспринимается абсолютно нормально, как и появление «из животика».
Я много общаюсь со старшенькой, и мне тоже приходится отвечать на какие-то ее вопросы.
Хотя, давным-давно, когда в семье Юля только появилась, я очень переживала. Даже предложила вернуть ее обратно в детский дом, вроде того, что погостила и хватит. Но братья со мной поговорили, и все встало на место.
Но ревность, мне кажется, всегда возникает, когда в семье появляется следующий ребенок. Я была самая младшая, мне уделялось много внимания, а тут оказываюсь старшей девочкой. Мне надо убираться, мыть посуду. Тогда как Юле теперь достается много внимания, с Юлей мама идет гулять. Опять же, это я теперь понимаю всю естественность ситуации, а тогда переживала.
Да, еще ревность была к младшему из братьев (который старше меня по возрасту).
Смена фамилии
Сначала в школе было много вопросов, потому что фамилия была другая: «Почему ты Макарова, а в твоей семье все Черняк?» Не буду же я перед ровесниками вдаваться во все подробности. И попросила родителей сменить мне фамилию. Именно чтоб не было вопросов. Сама я себя ощущала частью семьи.
Бывает, правда, не часто, что люди удивляются, узнав, что я приемная дочь.
Я не так давно познакомилась с молодым человеком, с ровесником. Он побывал в нашей семье и говорит, что все мы не похожи. Я рассказала, что многие дети – приемные. На что услышала фразу, смысл которой сводился к тому, что как можно полюбить чужого ребенка, ведь это практически невозможно! Сначала хотела пуститься в объяснения, а потом подумала: «Для чего?» И просто перестала общаться с этим человеком.
Мои друзьям-ровесникам абсолютно неинтересен факт, каким образом я появилась в семье. Тем более, такой чудесной, как наша. Они просто меня любят. Кстати, моя лучшая подруга – тоже приемная дочка. Отличная, успешная девочка.
А просто подруг-приятелей у меня всегда было много и по учебе, и во дворе.
В целом, мне попадались адекватные люди, которые понимают, что «приемная – не приемная» – ни разу не показатель: из кровных детей может вырасти непонятно кто, приемные становятся нормальными людьми. И наоборот.
«Всего одна станция»
С Ольгой, которая меня родила, мы живем в двадцати минутах ходьбы. И мой детский дом, который она посетила всего несколько раз, находился на той же ветке, через остановку от ее станции.
И вот не так давно я еду в метро, и до меня доходит: ей надо проехать всего одну станцию, одну-единственную. И я, неожиданно для себя начинаю рыдать: «Всего одна станция! Ей что, трудно было проехать!?» Друг, который со мной ехал, не понимая, что происходит, стал успокаивать.
Не обидно стало, а злость появилась: я пыталась заставить себя пожалеть Ольгу, вот, бедная она, несчастная. Но никогда раньше не замечала, что разделяла нас одна станция метро.
она приехала всего несколько раз. Один раз оправдывалась, что ее не было до того, потому что опоздала, и детский дом уже был закрыт, потом и вовсе не оправдывалась. А когда она рыдала, узнав, что я на гостевом, мне было ее жалко, и, вместе с тем, даже самым краешком не возникла мысль не ехать в семью, где есть женщина, которую я называю мамой.
Я ни разу не спросила Ольгу, почему она меня отдала. Знаю, что она ответит: «Нас разлучили». Четыре ребенка, ей чуть больше двадцати лет, комната в коммуналке, образование восемь классов, в голове – каша (как, впрочем, и сейчас). Я сейчас не то чтобы оправдываю ее, просто это все понимаю.
О будущих детях
У моих будущих детей с материнской стороны будет только одна бабушка – Ирина Черняк, моя мама. Хотя мою историю, они, конечно, будут знать. Иначе странно получится: некоторые мои друзья ее знают, а дети нет.
И Ольге я ничего не буду рассказывать о них. Зачем мне ей сообщать вот это: «У меня ребенок, ты – бабушка». Она скажет: «Понятно». И все, конец нашего диалога. В этом нет никакого смысла.
Вообще, интересно получается: она сейчас живет где-то, что-то делает, а я тут сижу и разговариваю, какая она мне никто. А дома меня ждет моя мама и думает: «Надюша сейчас интервью дает».
Думаю, моя семья будет большой, многодетной. Но, может быть, поменьше, чем наша. Пока не знаю, будут ли у меня приемные дети.
Мамина подруга сейчас взяла девочку приемную, а та плачет: «Не хочу тут жить. Вы меня обманули там».
Я говорю: «Мам, я ее понимаю. Понимаю, почему она так думает». Это нормально. Она жила там в другом городе, она привыкла к своей жизни, привыкла, что нет семьи, и она не знает что это такое, были друзья, воспитатели – привычный мир. И ее забрали из этого мира.
Я не говорю, что он хорош, но у нее другого ничего не было. В новой семье она еще не дочка, еще никто. И она чувствует себя там одиноко. Во-вторых, в интернате меньше стен, больше коридоров, больше пространства, и это тоже важно».
И вот я думаю, если я приведу дочку, а она мне скажет: «Куда меня привела?» Я бы поняла ее, но что бы я сделала? Не стала бы я ее уговаривать: «Будет лучше, вырастешь, поймешь».
Но я не понимаю, когда детей возвращают обратно в интернат. У каждого для себя есть какое-то оправдание. Но понять не могу, потому что знаю, сколько со мной было у моей мамы проблем, но ей и в голову не пришло, что можно дать обратный ход. По-настоящему хорошо у нас все стало только последние два года. Мы сейчас – не просто мама с дочкой, но она для меня и лучшая подруга, и просто моя частичка.
Но чтобы это случилось, надо было повзрослеть, чтобы это почувствовать, понять. Пройти через трудности, через которые мы прошли. И маме тоже.
Именно после встречи с Ольгой я начала в полной мере ценить все, что меня окружает, я поняла, кто по-настоящему знает и любит меня. Для Оли я никто. А мама знает вплоть до самых мелких привычек, чувствует, что я думаю, чувствую в тот или иной момент. И я ее хорошо знаю.
Нам нравится общаться. Вместе ходить по магазинам, сидеть в кафе, разговаривать подолгу или дома вечером обсуждать прошедший день. Друзья уже не удивляются, когда на приглашение приехать в гости, я говорю: «Сегодня не могу, я с мамой гуляю».
Фото: Анна Гальперина
Источник: Православие и мир
